Андроник Романов

Чужая жизнь

Раджабова разорвало в пяти метрах от лейтенанта. Стреляли из подствольного гранатомета из окна напротив. Хлопок – как будто по ушам лупанули ладонями – взрыв, и в том месте, где стоял Раджабов, на уровне его живота – кроваво-огненная вспышка. Падая в бурую кишлачную пыль, лейтенант видел, как рассыпались «молодые», как Серый с Басовым пошли в лобовую, в упор высаживая по обойме в черный провал уже бесформенного окна, как Басов метнулся к стене, швырнул внутрь гранату, и дом, вздрогнув, выплюнул в сторону дороги вспыхнувшее месиво из домашней утвари и чужой человеческой жизни. Тяжёлый гул, похожий на рев взлетающего «семьдесят шестого», распирал голову, давил на затылок, сочился сквозь барабанные перепонки липкой, запекающейся на лице кровью, которая теперь была повсюду – на одежде, в захлебывающемся клокочущем горле, наполнила до краев утонувшие в побагровевшем небе глаза. Когда его подняли и понесли к БТР, он уже ничего не слышал и не чувствовал. Не осталось даже горькой досады, внезапно вспыхнувшей в его долгом затяжном падении, и почти детской обиды за то, что все так быстро закончилось, за то, что и он полетит домой в «Черном тюльпане».

Потом глубоко в груди больно толкнулось сердце, и он проснулся. Мерцающее потрескивание цикад за распахнутыми окнами, больничный запах, шелест голосов в голове, похожий на шум дождя у самой реки, какой он любил в детстве: за спиной лес, впереди кипит поверхность воды, мокрый до нитки целишь, ведешь поплавок на длинной леске: сейчас, сейчас пойдет…

*

Бинты туго обхватывают голову, давят на глаза, но и без этого понятно, что за пропитанной кровью одеревеневшей марлевой повязкой висит густая, пропахшая фенолом и хлоркой госпитальная ночь с переливающимся в храп сопением и бессвязным обморочным бормотанием подранков, единственное счастье которых – вот так вот с шумом дышать, видеть кого-то во сне и говорить, говорить с ним или с ней, пока ещё есть такая возможность.

Сухой воздух сушит горло. Хочется пить, но подать голос не получается. Тело остается тяжелым и непослушным.

«Хорошо бы домой через Москву… Прогуляться по Горького до Манежной, потом по Красной площади, поехать на ВДНХ, купить эскимо, и в павильон космонавтики. И в «Октябрь» на вечерний сеанс…»

За открытым окном голоса. Идут мимо:

«Ruslar tez orada tark etadi». «Kim sizga aytdi?» «Farhod». «Allohu akbar…» [1]

Подумал с досадой: «Все вам, сука, не так. Братья, блять, по оружию…» И заныло в голове, и поплыл, и – то ли уснул, то ли потерял сознание.

*

– Проснулся?

Жара и шум: рев мотора, лязг гусениц за окном, запах соляры, закрывают окна, щелкает шпингалет, фоном в приемнике: «Из полей уносится печаль…», болтовня соседей вполголоса.

– Проснулся? Кулешов!  – женский голос. – Повязку не трогай. Слышишь меня? Пока нельзя. Все будет хорошо. Скоро домой поедешь… Вика, скажи Ивану Борисовичу, он хотел Кулешова посмотреть... Сделайте ему перевязку.
– Хорошо, Лариса Петровна.
– Ларисочка Петровна, что там с моей выпиской?
– Всему свое время, Титаренко. Доктор придет, все скажет.
– Понял.
– Попить бы…
– Потерпи, Кулешов. Сейчас придет медсестра… Вика! Займись.

И уже где-то далеко:

– Обязательно вколи ему потом успокоительное. Пусть еще поспит.

Голос рядом крепким табачным перегаром:

– Где это тебя так зацепило, браток?

Лёгкие шаги и шлейф аромата.

– Здравствуйте, Виктория Николаевна.
– Идите в кровать, Титаренко. Кулешов, можешь встать? Давай попробуем.

Вика пахнет полевыми цветами. Как Ленка, когда он целовал ее в темном подъезде, за помятыми ульями почтовых ящиков.

– Вот… До перевязочной дойдешь?.. Титаренко, помогите!
– Для вас завсегда, Викуля, – крепкие руки подхватывают Кулешова.
– Эх, товарищ капитан! А ещё гвардеец.
– Давайте я сам. Давай боец. Вот так. Пошли потихоньку. Видел бы ты, какой я двухкассетник домой везу…

*

Ночь. Тоска смертная. Ощущение такое, как будто ничего дальше этой бетонной коробки нет. Пустота. «Что же это ты, паря, раскис?..» Крутится в голове одно и то же: гул турбовинтовых моторов, они летят с Раджабовым транспортником из Ашхабада. Раджабов достает из кармана фото жены с дочуркой. «Я Николай», – тянет руку Раджабов. – Ты тоже в сто восьмую? Класс! Вместе будем душманов крошить!» В Кабуле, в аэропорту, когда они садятся в УАЗик, прапор говорит сержанту: «Лейтенанта поберегите. Молодой…» И сухой воздух, и душный запах полыни…

*

– Ну вот! Совсем другое дело… Глаза сразу не открывай, – Иван Борисович, разматывает бинт и внимательно смотрит Кулешову в лицо. – Да ты красавец. Да, Вика? Посмотри какой у нас Кулешов завидный жених. Женат?

Кулешов аккуратно, будто боясь расплескать дрожащий на приоткрытых ресницах свет, качает головой.

– Ну это дело поправимое. Через недельку тебя выпишем, полетишь домой. Родители-то живы?.. Это хорошо… Ты у нас с Волги?.. Вика, подай мне медкарту… Ага... У вас там на Волге есть красивые девушки? А-то вон – забирай нашу Вику… Приедешь, рыбалка, здоровый сон, лучшая реабилитация. Немного еще пошумит в голове и пройдет. Контузия, брат, дело такое. Тут время нужно. Галлюцинации ещё были? Что это ты у нас сегодня такой неразговорчивый?

*

– Сашка приехал! – голосок сестренки порхает по комнатам. Из кухни выглядывает мама. Улыбается, но в глазах слезы:
– Отец! Иди, Саша приехал! Катя, иди позови отца.

*

Далеко за полночь пили с батей наливку, закусывали привезенными столичными шпротами и говорили за жизнь. Казалось, что всё, больше ничего дурного не случится.

Кате постелили в зале, а ему в детской. Он лежал в уютно пахнущей прошлым темноте, смотрел перед собой и слушал, как, смешиваясь с порывами ветра, шелестели, приближаясь и отдаляясь, знакомые голоса. Так и уснул.

– Саня, проснись! Проснись!

Это был голос Раджабова. От стертого внезапностью сна не осталось ничего, кроме ужаса и неуютного ощущения чужого присутствия: в абсолютной темноте кто-то невидимый парил над ним зеркальным отражением, лицом к лицу, так, что на пределе слуха угадывалось несуществующее дыхание.

*

В предписании к новому месту службы, которое он получил через неделю, значился Хабаровск. В воскресенье отец разложил в зале большой стол, мама наготовила салатов. Позвали самых близких. Кто-то позвонил Лене. Она пришла и, кивнув ему, села со всеми за стол, между теть Наташей и ее пятнадцатилетним Мишкой. Когда мужики пошли курить, а Катька завела на привезенном им двухкассетнике выпрошенный у соседки «Бони М», была возможность подойти, объяснить, почему уехал не попрощавшись и почему не писал, но… Как раз отец заглянул в комнату, махнул ему рукой, и он вышел на балкон, а когда вернулся, Лены в комнате уже не было.

*

Началась осень. На складе, начальником которого его назначили по приезде в полк, было тепло и тихо. Никто не мешал часами следить за дождевыми каплями, ползущими по грязному оконному стеклу каптерки, смотреть, как наливаются красным листья на дикой японской вишне у желтого здания санчасти напротив. Вечерами, когда потемневшие за день цвета просачивались сквозь контуры и возвращали улицу и все стоящее и растущее на ней в лишенную очертаний дремучую тьму, он читал библиотечные книги и ждал появления Раджабова.

*

В ноябре Кулешов повесился. Табурет завалился набок как раз в тот момент, когда, проходивший мимо начальник штаба решил удивить молодого лейтенанта неожиданной проверкой.

Его принимал заведующий отделением. Диалога не получилось. Кулешов смотрел перед собой и, слегка раскачиваясь, неразборчиво бормотал что-то, по всему, для него очень важное. Иногда казалось будто, он спорит с кем-то, видимым ему одному.

__________________________
[1] «Говорят, русские скоро уйдут.» «Кто тебе сказал?» «Фархад.» «Слава Богу…» (узб.)